16:27 Живи и помни: воспоминания полкового санинструктора | |
Рохлина (Коваль) Мария Михайловна Младший сержант, санинструктор 290-го гвардейского полка, 95-й гв. стрелковой дивизии, 32-го гв. стрелкового корпуса, 5-й гв. армии, 1-го Украинского фронта (1945 г.) Награждена: орден Отечественной войны 1-й степени, медали «За боевые заслуги», «За отвагу», «За освобождение Праги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.».
Мария Михайловна вспоминает: «Я родилась 28 сентября 1924 года в селе Берестово Андреевского района Запорожской области Украинской ССР. 22 июня 1941 г. мы пришли в школу получать аттестаты о её окончании, в тот день объявили войну. Мы все пошли в военкомат, чтобы нас взяли в армию. В армию нас не взяли, сказали: «Без вас обойдёмся». Три выпускника нашей школы, в том числе и я, поступили в Харьковский авиационный институт. Вскоре нам передали телефонограмму: «Всем явиться на станцию Софиевка под Киев на оборонные работы». Во время войны погиб весь наш школьный класс. Только двое из нас троих, тех, кто поступал в Харьковский авиационный институт, вернулись домой и остались живы. Остальные ученики нашего класса были расстреляны фашистами. Директор нашей школы, Фёдор Никифорович Острожной, чтобы сберечь ребят, передавал их сведения о немцах нашим солдатам. Но нашёлся предатель из класса, его звали Анатолий Федоровский. Этот парень выдал всех. Директора школы повесили, а ребят расстреляли. Никого не осталось в живых, школа была сожжена, и всё, что в ней было, тоже сгорело. Первое ранение у меня было на десятый день войны. Мы поехали на станцию Софиевка, но, когда прибыли на неё, там скопились эшелоны, и немцы начали бомбардировку. Появились первые раненые, я начала оказывать им помощь. Нас в школе всему учили, я всё умела, у меня был значок «Готов к санитарной обороне».
Вскоре появился немецкий десант. Танкисты начали сгружаться и пошли на уничтожение немцев. Мы втроём ушли с этой бригадой. Нас никто не призывал, мы сами пошли имеете с танкистами. Но нас и не прогоняли, а это было главное. Разорвалась мина, и осколком меня ударило в ногу, в коленную чашечку. Помощь себе оказывала сама и вскоре вернулась на фронт. В 1941-1942 годах были длительные бои и отступления, мы были где-то на Донбассе или в Харьковской области. В самом Харькове не были, отступали через Чугуев, сдали Полтаву. В 1942 году во время переправы через Дон я получила ранение в лицо. На паром был погружён танк. Вдруг в паром попала немецкая бомба, кругом разлетались осколки. Несколько мелких осколков попали мне в лицо, а ещё один - в челюсть. Переход через Волгу. В Сталинграде было очень страшно, очень холодно. Мы с одной девушкой перетаскивали через полузамерзшую Волгу тяжелораненого на другой берег реки. Нужно было его сдать в госпиталь, поскольку у него начиналась гангрена, а в самом Сталинграде были только медпункты первой помощи. Раненых отправляли на другой берег, и мы целый день перетаскивали его. Льды ещё двигались. Волга не замерзает, как Москва-река и другие небольшие речки. Волга двигалась, двигались и льды. Течение реки ломало их, потому что течение было приличным: много коловоротов, ключей. По дороге к госпиталю не провалились ни разу. Мы петляли и снова шли вперёд, но перетащили раненого через шугу, даже не замочив его. Когда пошли обратно, то шуга была спокойнее, лёд двигался медленнее. Но мы проваливались трижды, потому что немножко расслабились и шли не очень внимательно. В первый раз валенки не утонули, только немного намокли. А после того, как мы провалились во второй раз, то половину пути шли в одних портянках: на нас были огромные валенки, а маленьких не было, н в них набиралась вода. Валенки ушли на дно. Правда, у меня оба валенка свалились, а у Вали - один. Она попробовала идти в одном, но это было очень неудобно, и Валя сняла его и утопила. Шли мы, а портянки были мокрыми, они замерзали. Но мы не заболели. Во время войны те, кто был на фронте, ни разу не болели гриппом. У нас тогда включались дополнительные силы организма, и он сам себя защищал от всего. Это был феномен войны! Мы в замёрзших портянках пришли к командиру бригады докладывать. Портянки начали таять, образовалась лужа. И командир бригады спросил: «А это что?» Нам тут же достали тёплые вещи, обувь и валенки, и мы переоделись. Командир бригады вынул из сейфа две медали «За боевые заслуги» и вручил нам. Эта медаль остаётся для меня самой памятной и ценной. Сталинград: бои с немцами в заводском цеху. Затем в Сталинграде развернулись очень сильные бои. Когда я вернулась из госпиталя, то наша танковая бригада, которой командовал генерал Сафонов, располагалась на стадионе тракторного завода. Там были установлены капониры, а танки были на стадионе. Когда немцы начали наступление, то нас теснили, и мы оказались у самой Волги. Правда, к тому моменту у нас уже не было ни одного танка. Когда мы оказались в здании на берегу Волги, нас было человек 300 в последнем уцелевшем помещении одного из тракторных заводов. Мы были из разных частей, были те, кто остался в живых при отступлении. Мы там встречали 1943 год. Немцы были на тот момент в окружении и им сбрасывали с самолётов еду и одежду. Они были одеты легко, потому что у них погода теплее, чем у нас. Мы были одеты хорошо, но замерзали, даже одевшись в полушубки. После этого, в последних числах января 1943 года, у нас был последний бой с немцами. Мы сражались с немцами, которые были в нашем же цеху. Там было очень много погибших. Я очень устала, замёрзла и уснула среди трупов. Я замёрзла во сне. Похоронная команда начала собирать тёплые вещи. Был приказ: в тёплых вещах не хоронить. Их снимали с трупов, передавали в отдел вещевого снабжения, а там уже они доставались другим. С меня сняли тёплые вещи и положили на тележку с трупами. У меня дёрнулась нога. Она задела того, кто положил меня туда. Он не успел ещё отойти. Если бы отошёл, то я бы замёрзла окончательно. Тут раздался крик: «Она жива! Она жива!» Меня укутали и отнесли в санчасть, которая в то время располагалась в подвале. Там меня начали растирать спиртом и уложили в кровать. Как это было, я не помню. Но однажды мы приехали отмечать очередную годовщину Сталинградской битвы. Это было летом, в августе. За мной ходили и спорили между собой два человека.
Мой муж услышал это и сказал мне: «Слушай, подойди и спроси у них, чего они ходят за тобой вторые сутки и спорят между собой». Я подошла к ним и спросила: «Ребята, я могу быть полезна?»
Мне кажется, тогда я замёрзла снова и заревела.
Нет, не знаю.
- Неужели так жалко было? - сказала я. - Жалко, спирт было жалко. Так я узнала, как меня спасли. Мы посмеялись и познакомились. Вскоре я узнала, что один из них был фельдшером с Украины, из города Ровеньки, а второй, Ержиковский, стал профессором Харьковского медицинского института. Прохоровка: место, где горело всё и вся. Только через полгода я пришла в себя, потому что у меня от переохлаждения отказали почки. Я лежала в госпитале в Дубовке. Меня комиссовали из армии и дали инвалидность 2-й группы, но я сбежала из госпиталя. Я пошла провожать одну девочку и ушла оттуда в сторону фронта, оставив свои вещи. На дороге как раз встретила сослуживцев по своей бригаде, которые тоже шли в сторону фронта. Они спросили, куда я иду.
После ранений всем хотелось вернуться в свои части. А туда направлений не давали почти никогда, потому что направляли в те места, где нужно было пополнение. Но некоторые удирали из госпиталя без направления, без справок. В Прохоровку мы прибыли в ночь с 9 на 10 июля 1943 года. Мы начали размещаться, тогда ещё было светло. Один молодой парнишка только прибыл к нам, ходил и просил всех поменяться окопом. Ему достался очень глубокий и большой окоп. Он говорил: «Я же из окопа ничего не вижу». Но все привыкли к своим окопам, как к собственному дому. Никто не стал меняться с ним, ему дали два ящика из-под артиллерийских снарядов. Когда на следующий день рано утром немецкие танки пошли на нашу позицию, то они начали «утюжить» наши окопы. Но у нас был очень хороший взвод бронебойщиков, взвод Павла Шпетного, который на этой высоте 226 из противотанковых ружей подбил семь танков. А восьмой танк, продолжавший двигаться дальше, «проутюжил» тот окоп, в котором находился этот парнишка. Он лёг между ящиками, и его не задело, но засыпало землёй, потому что на том месте танк, разворачиваясь, сделал что-то вроде полукруга, чтобы засыпать окоп основательно. Под этот восьмой танк уже не было бронебойных снарядов, а почти все солдаты-бронебойщики были либо тяжелоранеными, либо погибли. Тогда командир взвода П. Шпетный, будучи тяжело раненым, у погибших собрал гранаты, сам бросился под танк и ценой своей жизни остановил его. Ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза, и эта высота так и называется - поле Шпетного. Раненых было очень много. Два дня на эту высоту ползли ганки. Когда я попала в эту дивизию, то со мной была красноармейская книжка. Я её показала. У меня не стали спрашивать подробностей, потому что своя часть - это как дом родной. Об этом все знали, поэтому не очень придирались к документам. Меня зачислили. Правда, направление сначала было в один полк, а в это время пришёл начальник санитарной службы другого полка и забрал и меня, и девушку, с которой я была (её звали Шура Петрова), в 290-й гвардейский полк. Что было самым страшным? У нас не было ни одного танка. Мы же шли прямо с марша. Обоз у нас был, и оружие, и матроны, и снаряды у нас тоже были. Другого оружия подвезти не могли. И поэтому мы с немецкими танками два дня сражались сами. С нами был только 233-й артиллерийский полк. Солдат Данилов подбил из пушки пять немецких танков. Он тоже был ранен, но остался жив и ему тоже присвоили звание Героя Советского Союза. Потом он погиб при форсировании Днепра. Сцена боя была напряжённой, но люди выстояли против танков! Мы всегда говорили, что пришли из Сталинграда и у нас был сталинградский характер. Поэтому мы выдержали, мы выстояли! 12 июля 1943 года ночью подошли танки Ротмистрова. А немцы подошли скрытно. Они, видимо, знали, что у нас нет танков, разведали наши слабые места, немного передвинули свои позиции и отправили танки в район Звонницы между совхозом «Красный Октябрь» и селом Прелестное. И их встретил Ротмистров со своей армией. И так зaвязался бой... На этом поле горело всё: люди, железо, земля, вода, воздух... Это было страшно! Земля стала спёкшейся... 11 и 12 июля я целыми днями отвозила тяжелораненых на повозке. У высоты 226 был кустарник, там была с лошадью и повозкой. Был у меня санитар, он же ездовой, цыган Михай (Миша). Раненых было настолько много, что они лежали вокруг палаток нашего медсанбата, который располагался недалеко от этой высоты, у хутора Весёлый. Однажды я привезла двух очень тяжелораненых. Умоляла, чтобы их сразу положили на операционный стол. Меня отправили с ними в госпиталь. Я поехала прямо по полю к деревне Подольхи. Там в школе располагался армейский- госпиталь, и у меня взяли этих ребят сразу же. Вокруг этого госпиталя было очень много могил. Некоторые солдаты не могли дождаться операции и умирали там. 12 июля, часов в шесть утра, начались бои, а накануне ночью прошёл дождь. Берега реки стали топкими, немецкие танки в них вязли, а наши - нет. В тот день я опять возила раненых, и меня была последняя поездка в Подольхи. Я привезла четырёх раненых. До этого у дороги лежал молодой солдатик, который зажимал живот руками и страшно кричал, звал маму. Я остановила повозку, подошла к нему. У солдата то ли осколком, то ли снарядом был разорван живот, и прямо на землю выползали кишки. Чем больше он кричал, тем сильнее они у него выползали. Я руками брала кишки и вместе с землёй пыталась их вернуть в живот, чтобы сделать перевязку, иначе его было не спасти. Но я ничего не могла поделать. Сначала он кричал, потом его голос становился всё тише и тише. И вдруг затих. Когда он затих, раненые попросили, чтобы я отвезла их скорее в медсанбат... Его голова лежала у меня на коленях. Я положила его и попыталась взять документы, но их уже не было. Я оставила его, но до сих пор не могу прийти в себя... Вскоре я сдала этих четырёх раненых в медсанбат и прислонилась к палатке. Вышла сестра, подошла ко мне и спрашивает, как меня зовут. А я не поняла, какой вопрос она мне задала. Потом сестра мне сказала: «Я Нина. А ты кто?» Я назвала себя. Нина подвела меня к бочке с водой и сказала! «Умойся». Тогда я снова не могла понять, чего она от меня требовала. Нина наклонила мне голову, умыла, сняла со своей головы косынку и вытерла моё лицо. Вскоре я потеряла сознание. В медсанбате я пролежала снова два месяца, вплоть до освобождения Полтавы 25 сентября 1943 года. В тот же день было партийное собрание, на котором меня приняли в партию, и с тех пор я коммунист. Я её звала Змейкой. После собрания 25 сентября, я была в состоянии эйфории и пошла к разведчикам. У них почти всегда были запасные лошади. Я попросила у них лошадь, чтобы покататься. У меня хорошо получалось ездить верхом; знала, как с ними нужно обращаться. Но разведчики мне её не дали. Я в сердцах ответила им: «В день рождения пожалели лошадь! Не приду к вам больше! Не буду с вами дружить!» А я очень часто помогала разведчикам, оказывала им первую помощь. И вдруг где-то через час или через два разведчики подвели лошадь. Серая, в яблоках, с немецким красивым седлом и хорошей плёткой. Один солдат нарвал мне в поле ромашек. - В подарок! Это тебе на день рождения, - сказали они. У меня была моя собственная лошадь! Я её звала Змейкой. Я подкармливала её сухариками, хлебом, кусочком сахара или сухофрукта. Под Кировоградом я ехала верхом, и вдруг начался миномётный обстрел. Под лошадью разорвалась мина. Меня выбросило из седла, а у Змейки вырвало брюхо. От неё у меня осталась только плётка. Я потеряла зрение, слух, вкус. Я не могла ходить... В тот момент мне не хотелось жить. Но постепенно всё наладилось. А Змейку я помню всю жизнь... Праздники в боевые будни. В 1941-1942 годах ни Новый год, ни другие праздники мы не отмечали. Они были будничными днями, шла война. Начали замечать хоть какие-то праздники только после победы под Сталинградом, а закрепились они и стали обыденным, обязательным явлением после Прохоровского сражения. После Прохоровки нам даже стали показывать кино, приезжали артисты (до этого они были редко), и началась самодеятельность. Вдруг политруки пошли по всем передовым, окопам, землянкам. Они искали таланты, кто что может показать народу. Я потихоньку начинала петь, поэтому мне сразу же предложили выступать. И я пела. Между боями, когда мы собирались отмечать какой-то праздник или какое-то событие, натягивались большие санитарные палатки, в которых накрывали столы. Так было, когда после победы в Сталинграде, на Украине, нам вручали гвардейское знамя. Там был пир, и там же были выступления самодеятельных артистов. Капитан Павел Митрофанов, командир батареи 45-мм полковых пушек, читал стихи К.М. Симонова, а рядовой Акрамов показывал фокусы: откуда он брал бесчисленные шарики - непонятно. Я тоже выступала, пела песни «Спит деревушка» и песню о Волге... Когда я пела песню «Спит деревушка», то после выступления ко мне подошёл командир полка, сказал: «Вон там, в углу палатки, сидит генерал А.И. Родимцев, он очень просит Вас подойти к нему». Я пошла, доложила, что явилась по его вызову. Он сказал: «Садись, сестричка, садись. Спой потихонечку для меня, только для меня песню «Спит деревушка». У него мама жила в деревне в Башкирии, она очень много вязала на спицах. А в песне были слова: Спит деревушка. Там, где старушка Ждёт не дождётся сынка... Старой не спится, Тонкие спицы Тихо дрожат в руках. И я ему спела... В 1944 году мы вошли в Польшу и довольно долго стояли в обороне. Для солдат командование устроило однодневный «дом отдыха». По несколько десятков солдат снимали с передовой, они проходили полную санобработку, целый день отдыхали, слушали и смотрели самодеятельность, а вечером были обязательные танцы под патефон. Мне один раз поручили уговорить дивизионный оркестр сыграть, но они поставили обязательное условие – чтобы был свет. Пришлось уговаривать танкистов дать аккумуляторы. А какие были танцы! Но с осени «дом отдыха» закрыли, и начались будни. Мы готовились к наступлению.
Переправы-переправы. Мы форсировали реку Днепр в районе Кременчуга. Посреди реки есть остров, который называется Песчаный. Это был нанос, отмель; там не росло ничего. Копать, сгребать песок на этом острове было нельзя: чуть копнёшь, тут же появлялась вода. Наши ребята добрались до этого острова, а дальше - никак: если брать вниз по течению, то наш, левый, берег Днепра был очень отлогим, а правый - очень крутым. Даже если переправишься, то невозможно добраться туда: забираться наверх было очень сложно. У нас никак не получалось форсировать реку. И я не знала, чего было на Песчаном больше: песка или человеческих костей... Был ранен старшина. У него было ранение в голову, перебиты ноги, начиналась газовая гангрена. С этого острова переправляли раненых на наш берег, который в одном месте был отлогим. Там располагались наши санчасти, раненые и штабы. Связали две пустые бочки, положили дверь или какие-то доски. Затем положили раненого, дали мне доску и показали, куда надо переправить старшину, чтобы его затем едали в госпиталь. Наш импровизированный плот оттолкнули. Берег был совеем недалеко, но у меня сломалась доска. От неожиданности я выронила тот обломок, который у меня оставался, и нас быстро начало относить от берега. Днепр - очень бурная река, там очень много ключей, родников и омутов. Вода была ледяной даже летом. Я пыталась грести руками, по локоть погружала их в воду. Старшина был почти всё время без сознания, но иногда открывал глаза, смотрел несколько минут и умолял спасти его. У него были такие глаза, что мне показалось, будто он смотрел мне прямо в душу. Я сняла с себя шинель и укрыла его, потому что она мешала мне грести. Я гребла, и вдруг по нам начали стрелять и наши, и немцы. Потом мы начали проплывать днепровские пороги и приближались к Днепрогэсу. В тот момент я потеряла сознание. Как мне потом рассказали, наши солдаты выловили нас. Они стреляли, потому что думали, что немцы бросили плавучую мину, чтобы взорвать ДнепроГЭС. А потом кто-то разглядел нас в бинокль и прокричал: «Там люди!» Наши подплыли на лодке и вызволили нас оттуда. Я очнулась уже лёжа в постели, вся сухая, обложенная грелками, мне разжимают рот и вливают спирт. Когда очнулась, то сразу спросила: «Где раненый? У меня раненый был!» Он был отправлен в госпиталь. Я пролежала в этой санчасти три дня. Затем пошла искать свою часть, я уже привыкла к ней и снова вернулась в Кременчуг. Там я узнала, где находятся наши: они уже ушли с этого острова, а Днепр форсировали в другом месте. Прошло 45 лет. 8 мая, вечером, мне звонит моя старшая дочь и говорит, что на моё имя, но на её адрес пришло письмо из Новосибирска. Я попросила дочь прочесть его. Она сказала, что письмо очень длинное. Мы решили, что на следующий день, 9 мая, она принесёт его в парк им. Горького, где мы тогда встречались. Но уже около десяти вечера раздался звонок в дверь, открываю - это была моя внучка, она подала мне письмо. - Мы прочли письмо и решили тебе его привезти - сказала она. Я бегло посмотрела письмо и решила перечитать его снова, после того как уложила спать внучку. Это было письмо от того старшины, которого я переправляла через Днепр. Его звали Николай Шептун. Он напоминал мне про ту переправу; поблагодарил за 48 лет подаренной ему жизни; сообщил, что у него родились сын и дочь, что уже есть внуки. Он писал, что был тайно в меня влюблён, но боялся признаться. Помнил меня всю жизнь, мои глаза, в которых была злость, отчаяние, решимость и страх бессилия. Он понимал, что ничем не может помочь мне в тот момент, что мы оба могли погибнуть, а он был ещё нецелованным парнем. Мы с мужем перечитывали его письмо, я вспомнила нашу переправу, и леденящий холод сковал меня. Я ревела, рядом со мной плакал мой муж, ведь он знал, как это было страшно. Мы стали переписываться с Н. Шептуном. Я поняла, что высшей наградой за ту переправу была спасённая человеческая жизнь. На переправе через Днестр у меня был психический срыв. Психический срыв - жуткое зрелище: в человеке просыпается что-то звериное, в ход шли руки, ноги, зубы... Такое мы видели, так погиб наш заместитель командира батальона по политчасти Антонов. Когда мы на пароме переправлялись через Днестр, то переправу ожидала колонна из 20-25 человек военнопленных. И вдруг один немец сказал в мой адрес грязное слово, а остальные засмеялись. А я знала немецкий язык... Я подскочила к нему, вытащила из голенища плётку и начала его стегать. Стегала его до остервенения. Ребята видели, что я могла потерять сознание. Один из них выхватил у меня плётку, по-мужски, крест-накрест, стеганул немца, а потом бросил её в Днестр. На следующий день, на Днестровском плацдарме, снова был бой. Заместитель командира батальона Нафиков был тяжело ранен в ноги. Мне его посадили на лошадь, поскольку тележкой там было нельзя проехать, и я его должна была отправить в медсанбат. Мы пробирались оврагами, нужно было пройти высотку. Когда мы там появились, немцы стали усиленно обстреливать нас из миномётов. Лошадь у меня вырвалась и помчалась в сторону передовой, а раненый держался за её гриву. Я бежала за ней, кричала: «Стой! Стой!» А немцы нас обстреливали. Потом вдруг наступила мёртвая тишина: и наши, и немцы не стреляли. Мне показалось, что немцы приготовились повить эту лошадь. Она пересекла передовую, и вот-вот её могли поймать. Если бы лошадь была бы у немцев, я бы всё равно побежала за ней, потому что не могла бросить раненого в любой ситуации. И вдруг из боевого охранения выскочили несколько бойцов и перехватили лошадь. А пока я добежала до передовой, разведчики завели её в овраг и успокаивали. Я снова пошла с лошадью этим оврагом и опять вышла на эту самую высотку. Вновь начался обстрел. И снова, как я ни наматывала повод на руку, лошадь всё равно вырвалась. Но понеслась она уже не в сторону немцев, а к берегу, забежала за какой-то развалившийся сарай и остановилась. Я добежала до лошади, нас переправили на пароме на другой берег, а затем вернулась на передовую. Бесконечный марш-бросок под Львов. Мы участвовали в Ясско-Кишинёвской операции, в освобождении Тирасполя, Батошан, Румынии, а потом был марш-бросок под Львов. Шли день и ночь, спали прямо на ходу. Один вёл двух спящих. Короткий привал, и нам, медикам, нужно было проверить и обработать потёртости ног. Не успеешь всё проверить, как снова звучала команда «В поход!» И однажды я на ходу уснула, свалилась в кювет. Очнулась - никого не было. Постояла, подумала и пошла в обратную сторону. Навстречу ехал командир 290-го полка Николай Алексеевич Спирин.
И мы так догнали наши войска. Такого ужаса в жизни не испытывала! В январе 1945 года я была в безвыходном положении: у меня было 18 тяжелораненых. За ними должна была прийти машина. До этого я уговорила взять в первую поездку троих очень тяжело раненых с наложенными жгутами. Мне сказали: «Хорошо, возьмём троих. Ты оставайся, там 18 человек тяжелораненых лежат в землянке. Этих отвезём, потом приедем и заберём остальных. И ты поедешь снова в свою часть». Я согласилась. Через часа два, после того как отъехала машина, немцы пошли в наступление, и мы оказались на немецкой территории рядом с их окопами. Мы слышали немецкую речь. Не знаю, как немцы прошли мимо нашей землянки, но они не вошли. Я сидела на ступеньках с автоматом и охраняла раненых. Я прислушивалась к каждому шороху. Если бы немцы вошли в землянку, я бы стреляла. Думала: «Лучше они меня расстреляют, чем я попала бы к ним в плен!» Это было под немецким городком Кляйн Пескерау, который несколько раз переходил из рук в руки. На этой территории в одной из землянок были раненые из другого нашего полка. С ними оставалась девушка Варя. Когда наши отступали, она тоже оказалась на немецкой территории. Наш полк пошёл вперёд. Когда мы освободили эту территорию, то увидели, что натворили немцы: они расстреляли всех раненых, а Варю изнасиловали, отрезали грудь, на её лбу вырезали звезду и между ног вставили кол. Освободив это место, почти все видели тот ужас: и я, и мой будущий муж. Когда он узнал, что я так же, как и Варя, осталась с ранеными в землянке, он мне сказал: «Я вдруг понял, как же ты мне дорога. Я представил себе, что немцы с тобой могут сделать то же, что и с Варей». И мой будущий муж дал себе слово, что если я останусь жива, то он мне сделает предложение выйти за него замуж. И так было три дня. Ни капли воды. Был январь, выпал снег. Я ночью его собирала палкой вместе с землёй и смачивала раненым губы. Я прислушивалась к каждому шороху, сидела на ступеньках, была ни жива, ни мертва. Такого ужаса я в жизни не испытывала! Свадьба на войне. Когда 25 января 1945 года наши снова пошли в наступление, мы вновь оказались на нашей территории. Первым, кто вошёл в землянку, был старший лейтенант (Иван Васильевич Рохлин), командир батареи 76-мм полковых пушек. Он начал целовать мои грязные руки, которые были в крови, в грязи, в снегу. А потом он сказал: «Выходи за меня замуж». И я ответила: «Да». Я настолько была измучена: трое суток не спала, не ела. Когда он мне сделал предложение, я согласилась и начала реветь, уткнувшись ему в грудь. В это время зашёл командир полка и спросил: «Что такое? Почему такой рёв?»
Муж в тот же день написал рапорт, и 2 февраля 1945 года был приказ по полку - считать нас мужем и женой. Из стрелкового санитарного взвода я перевелась в санитарный взвод полковой артиллерии. Когда выходила замуж, я не знала, как зовут моего мужа по имени. На передовой друг друга никто не называл по имени и по фамилии, только по должности или по званию, потому что если попадёшь в плен, то не назовёшь никого и не станешь предателем. Позже в 1946 году в Центральной группе войск, когда мы жили в Австрии, недалеко от Вены, перед 23 февраля муж пришёл со службы и сказал: «Приехал в ЗАГС, наше посольство в Вене. Нам предложили оформить брак уже официально». Прожили мы вместе с ним 48 счастливых лет. 2 февраля 1945 года мы отмечали свадьбу в подвале одного дома в Кляйн Пескерау, где располагался командный штаб батареи. Мы посидели, был небольшой ужин. Вдруг связист Дутчак вынул из кармана тряпочку, в ней было что-то завёрнуто. Он развернул, и там было колечко. Дутчак подарил его мне и сказал: «Я берёг для своей дочери. Думал, подарю ей на свадьбу. Но до свадьбы дочери не доживу. Дочка, носи это кольцо и помни всегда обо мне. А меня сегодня ночью убьют». Через несколько минут после этих слов случился обрыв связи, Дутчак и ещё один связист Таран пошли его устранять. Некоторое время спустя вернулся один Таран и в страхе произнёс: «Дутчак погиб». Через несколько минут вошёл ещё один солдат и крикнул: «Немцы рядом!» Немцы тогда прорывались большой группой, им нужно было выйти из окружения для соединения со своими. Командир и все остальные бойцы выбежали на дорогу из подвала, там остался только командир взвода Юрий Советов и я. Но мы тоже выбежали из подвала, стреляли из автоматов, а нам навстречу приближались немцы. Тогда, показалось, только прошёл снег, и он начал таять, образовывалась жижа. Мы бросились бежать в кювет влево, между мной и Световым пролетел трассирующий разрывной снаряд, попавший во впереди бегущего человека. Нам обожгло ноги. Я упала и кричала, что мне оторвало ногу. Я гладила её, но при этом её не чувствовала! Удивилась, почему не было крови. Советов тоже гладил левую ногу и кричал. Кто-то подбежал с пистолетом и закричал: «Расселись тут! Ноги гладят! Там немецкие танки ползут!» Мы снова через кювет бросились вправо, а там было распаханное поле. Я побежала и подумала: «Как мы бежим без ноги? Я её не чувствую совершенно!» У Советова было такое же удивление. Я бежала, задыхаясь, по этой жиже. Было невыносимо страшно! Мы добрались до какой-то рощи, где собралось всё командование (и командир дивизии генерал-майор А.И. Олейников, и командиры соседнего и нашего армейских корпусов генералы Родимцев и Бакланов). Возвращение к мирной жизни. Мы закончили войну 19 мая 1945 года в Чехословакии, где воевали с власовцами, потому что немцы оставили их заслоном и ушли из Праги. После того, как кончилась война, была эйфория. Мы прыгали, кричали, стреляли, плакали, целовались, обнимались, поздравляли друг друга. Эта была невероятная радость! Наконец эта война закончилась! После войны мы, центральная группа войск, ещё почти пять лет стояли в Австрии. А потом вдруг стало страшно, когда начались первые увольнения. Куда ехать? У нас было только военное обмундирование, ничего другого не было. Мы пришли на войну со школы. У нас никакого образования, нет никакой специальности. Что делать дальше? Тогда открыли вечерние школы, техникумы, училища, институты, университеты, академии. Фронтовики принимались без экзаменов. Нужны были только документы о том, что служил на фронте. Из армии я демобилизовалась через год после окончания войны. Мы жили в Австрии, в Хиртенберге. Я работала в санитарной роте в санчасти. После войны мы работали и учились. Из Австрии приехали в Хабаровск. Там я подала документы в Хабаровский медицинский институт на факультет санитарии и гигиены, но потом нас перевели в Приморье, под Ворошилов (Уссурийск). Затем я перевелась во Владивостокский медицинский институт. Мой муж после войны окончил вечернюю школу, а затем поступил в Артиллерийскую академию в Ленинграде. Я с трудом окончила институт: у меня уже был ребёнок и скоро должен был родиться второй. Потом муж по замене попал в воздушно-десантные войска. Мы вместе с ним объездили почти весь Дальний Восток. Мне однажды предложили поработать инструктором по работе с женщинами при политотделе. Я согласилась, потому что как медику мне негде было устроиться на работу в отдаленных гарнизонах. Почти всю жизнь я нахожусь на общественной работе, и до сих пор занимаюсь этой деятельностью. Я являюсь почётным гражданином Тракторозаводского района города Волгограда (Сталинграда), Рязанского района города Москвы, почётным жителем города Волгограда, восьми городов на Украине и двух городов в Чехии (Рокицаны и Добрув). Сколько вытащила и спасла солдат, не знаю, не считала. Гораздо важнее то, сколько солдат меня нашли после войны. А находили меня через десять, двадцать и даже через семьдесят лет. И для меня это самая ценная награда! Сейчас являюсь председателем совета ветеранов 95-й гвардейской Полтавской орденов Ленина, Красного Знамени, Суворова и Богдана Хмельницкого 2-й степени стрелковой дивизии» Воспоминания записаны И.К. Курчиным в редакции А.И. Гончарова | |
| Просмотров: 605 | | |
| Всего комментариев: 0 | |