Отрывки из военных мемуаров «Записки генерала ГРУ», А.А. Хоменко, командира 899-го Ростовского и Берлинского ордена Кутузова стрелкового полка 248-й Одесской и Берлинской Краснознаменной стрелковой дивизии. Дивизия находилась в составе 28-й, 44-й, 37-й гвардейской и 5-й ударной армий, действовала на Сталинградском, Южном, 4-м и 3-м Украинских и 1-м Белорусском фронтах.

С 1952 по 1987 годы А.А. Хоменко находился на военно-дипломатической работе по линии ГРУ ГШ ВС СССР.

Награды: орден Александра Невского, два ордена Отечественной войны 1-й степени, два ордена Красной Звезды, орден Трудового Красного Знамени, медали «За отвагу», «За боевые заслуги» и награды иностранных государств.

29 апреля 2021 г. генерал-майору в отставке Хоменко Александру Андреевичу исполнилось 98 лет. Сегодня он единственный в России командир стрелкового полка военной поры.

Рожденный ползать – летать не может!

В январе 1941 года А.А. Хоменко стал курсантом только что образованной Кременчугской военной авиационной школы (КВАШ) по обучению авиаштурманов, стрелков-бомбардиров, стрелков-радистов. С первых дней войны А.А.Хоменко – помощник штурмана бомбардировщика ТБ-3. Во время второго полета его бомбардировщик был сбит, самолет дотянул до аэродрома и загорелся при посадке. А.А. Хоменко получил контузию и ожог ноги. Из летного резерва Южного фронта 22.04.1942 года часть курсантов КВАШ была направлена на формирование 11-й мотострелковой бригады 10 танкового Днепровского корпуса, другая часть, в т.ч. и А.А. Хоменко, – направлена на краткосрочные курсы в Ташкентское пехотное училище им. В.И. Ленина.

Конец 1943 года, бои под Никополем. Я же взрослый, даже «старик», за плечами целых 20 лет, из которых около двух – на фронте. И все в окопах. И как тут можно верить в но­вогодние чудеса? Не жизнь, а сплошное разочарование. Начали по стрелковым и прочим наземным войскам собирать тех, кого в 1942-м в «пешеходы» перевели из авиации в связи с отсутствием само­летов. Теперь и своих самолетов понастроили, да и от союзников они на­чали поступать, так что явственно начала ощущаться нехватка специали­стов. В связи с чем был издан приказ Верховного Главнокомандующего за номером «043» о возвращении «летунов» обратно в авиацию. Специ­альная комиссия прибыла в дивизию, которая и наш полк вниманием не обделила. Как начальник штаба полка, добросовестно составил спи­сок оставшихся в живых бывших «сталинских соколов» числом двадцать душ. Себя в него, конечно, включил и уже мечтал, как буду летать на штурмовике ИЛ: мне уже и должность была предложена – начальника штаба штурмового авиаполка. Размечтался... Командир дивизии генерал Галай заявил членам комиссии примерно следующее: мол, авиация без Хоменко как-нибудь да обойдется, а вот в пехоте без него никак. Лестно, конечно, но ясно, что повторная дорога в небо закрылась для меня на­всегда и, наверное, прав древний философ, что нельзя на одну и ту же дорогу становиться дважды, хотя он вроде бы о реке говорил...

Штрафные роты

Нашего начмеда Марка Шухмана один раз все же едва не расстреляли. В феврале 1944 года передовой отряд полка занял на воз­вышенности одно небольшое село – Анновку. Дело уже было под вечep, и отправку раненых в бою бойцов в тыл было решено отложить до утра. Для оказания им первой помощи отправили Марка с сани­тарами. Все, что мог, третьекурсник медицинского института сделал. В одном из уцелевших домов он обнаружил невесть как там оказавшийся рояль. Вот и уселся за него интеллигентный юноша и развлекал солдат классической музыкой... Пока на рассвете в село не ворвалось несколько немецких танков. После скоротечного, с прогнозируемым результатом боя наш «музыкант» с кучкой державшихся на ногах бой­цов село оставил. Все раненые, кто не мог двигаться, погибли.

Понятно, что с теми силенками, которые были у единственного на тот момент офицера в селе – медика Марка Шухмана – и нескольких санитарок, немцев было не удержать, но кто-то должен отвечать за ги­бель раненых, да еще этот злосчастный рояль. Только чудом парень не пошел под трибунал с весьма предсказуемым приговором: приняли во внимание все обстоятельства, учли прежние боевые заслуги и отпра­вили искупать вину кровью в штрафной батальон, а после ранения восстановили, что назы­вается, во всех правах. Марк Шухман и сейчас жив. Долгое время за­нимал высокие медицинские должности в Москве, теперь пенсионер. Помузицировать по-прежнему любит.

Но если вина нашего медика в гибели людей весьма относитель­ная, то были люди, чьи поступки и просчеты, говоря обобщенно, куда очевиднее. Или трусость они в бою проявили, или совершили какое-то грубое нарушение требований военной службы. Так пополнялись штрафные батальоны.

Я как-то пытался смотреть современный фильм на эту тему, сериал с соответствующим названием («Штрафбат»), но долго не выдержал, бросил. Ерунда полная уже потому, что киношные «штрафники» вроде бы записаны в эту категорию навечно или пока не убьют. Наш полк неоднократно усиливался штрафными ротами, и я лично ставил перед ними боевые задачи. То, что эти подразделения бросали на самые сложные участки – это правда, так было и у нас. Но если бойца штрафного подразделения ранят, то считалось – свою вину он искупил, и после лечения его направляли в обычную часть, а разжало­ванных офицеров восстанавливали в званиях и должностях.

И насчет заградительных отрядов – это тоже правда, хотя применя­лись они далеко не так часто, как утверждают иные борзописцы «де­мократического направления». Они не могут или не хотят понять, во что обходится на войне трусость даже одного солдата.

Как говорят у нас офицеры: «Когда полковник бежит в мирное время – это смешно, когда в бою – это ужасно». Страшная это шту­ка паника. Как лавина, сметающая все на своем пути. Но начинается она с мелочи – с падения одного камешка. Так и на фронте: побежал один, затем другой, третий – и вот уже удирает рота, батальон... Па­ника заразительна: оправдывая свою трусость, паникеры многократно преувеличивают силы противника, его умение воевать, распространяя заразу все дальше и глубже, вселяя страх даже в отважные сердца. Ну а беспорядочно бегущих людей легче всего уничтожать: это уже не «бое­вая единица», а стадо баранов.

Исходя из личного опыта, подтверждаю: появление заградительных отрядов было вызвано объективной необходимостью: заградительные от­ряды – не придумка советского периода, их впервые использовал Петр I в Полтавской битве, наказав, что, если он побежит, стрелять его первым.

Хорошо рассуждать лежа на диване о жестокости на войне. А по­пробуйте остановить панику среди своих бойцов, которая началась из-за того, что одному показалось, что немцы прорвались и вот-вот всех перебьют и передавят гусеницами. Мне не однажды доводилось это делать, и действовал я отнюдь не уговорами, а пинками, матюгами и угрозой расстрела на месте.

Добыть «языка» 

Война – это смещение многих, незыблемых для иной, мирной жизни понятий. Скажем, если в мирной жизни удар в спину считается подлостью, то на войне совершить хитрый маневр и атаковать противника с тыла, чтобы он не пришел в себя и не успел оказать сколько бы значимого сопротивления, считается проявлением полководческого мастерства или, по меньшей мере, командирской смекалки. Скрытно та­ить побольше сил и неожиданно всей этой накопленной мощью ударить так, чтобы от врага клочья полетели логично. А, скажем, согласно дуэльному кодексу чести, тайное преимущество одного из дуэлянтов – страшный и несмываемый позор. Уже не говорю, что ста­новится основным принципом обычного человеческого сосуществования, отлитого в одну из Десяти заповедей: «Не убий!»

Но война – не дуэль. И не «приключение», как ее иногда преподносят ­со страниц книг и экранов одни «творцы». Впрочем, и не сплошная беспросветная «чернуха», как трактуют войну другие. У нее свои законы. В общем, все вперемешку. Почти как в обычной жизни, только вот это «все» обострено до предела, и соответственно за ошибки, и неумение или нежелание учиться и перенимать опыт выживания, трусость и прочее расплачиваются не выговором или укоризной с троны окружающих. Естественно, многократно возрастают роль и значимость информации, сведений о противнике, исходя из которых только и можно принимать правильные решения.

Для рядового полка проблема добычи «языка» – одна из наиважнейших. В кино она решается быстро и даже не без красивостей: ползет группа героев-разведчиков, перерезала в паре мест колючку, без шума и пыли повязала вражеского офицера и отправилась восвояси. Ну для «приключения» немного можно и пострелять, а для придания поду трагичности – потерять товарища...

Может, у кого-то так оно и было. Но не у нас в полку. О том, как я ходил за «языком», рассказывать не буду: боюсь, что не смогу сохранить беспристрастность. Расскажу о том, как брали «языка» в июле I943 года, еще на подступах к «Стальному поясу» на реке Миус. Тогда и мы, и немцы выдохлись, заняли оборону друг против друга и основательно закопались в землю. Месяца полтора мы не знали, какие немецкие части против нас стоят и чем располагают. Хотя, думаю, и противник находился в таком же положении. И мы, и немцы одно время довольно интенсивно пытались хоть кого-то уволочь
на свою сторону для вдумчивого разговора, но все попытки так таковыми и оставались. Потом мне все же показалось, что выход найден: наши наблюдатели засекли, что ночью немцы метров на сто вперед выдвигают группу – нечто вроде боевого охранения от 10 до 15 человек, для которой даже имеется блиндаж, соединенный с основной линией обороны замаскированным ходом сообщения.

Идея напрашивалась сама собой: захватить хотя бы одного солдата из этой группы, а чтобы действовать наверняка, перерезать противнику путь отхода. Начальник штаба дивизии мой план одобрил, а так как я его предложил, то в соответствии с неписаным, но незыблемым армейским правилом мне же и поручили его осуществить. Но самому приказали к немцам не лезть.

Для взятия «языка» (а лучше и не одного) выделили усиленную роту (около 200 человек) – одну из лучших в полку, которую я разбил на три равные груп­пы: две должны были взять блиндаж с боевым охранением в клещи, ворваться туда, третья – перерезать ход сообщения. Пару ночей уси­ленно тренировались в тылу полка, на похожей местности, определи­лись с сигналами на все случаи жизни – немного переделали обычные полевые телефоны, и теперь каждому действию или команде соответ­ствовало определенное нажатие «кнопки». Затем пошли на захват уже взаправду. Мне, правда, оставалось только сидеть в траншее вместе со специально прибывшим к нам начальником штаба дивизии полковни­ком Г.Ф. Коняшко и вслушиваться в августовскую ночь, так как ночь эта была все же фронтовая и тихой ее можно было бы назвать весьма условно, но до поры до времени от остальных подобных ей ночей она отличалась. В три часа поступил сигнал – на месте, приступаем...

И тут ночь буквально взорвалась – противник засек одну из групп, стрельба поднялась страшная, а вскоре последовал «доклад», что ни одного пленного захватить не удалось, оставшиеся в живых немцы смогли удрать. С вражеских позиций открыт артиллерийский и минометный огонь, по небу развешено больше осветительных ракет, чем м почек в новогодней гирлянде. А там и рассвет неподалеку, до основной же линии обороны противника рукой подать. Куда, в общем, ни кинь, всюду клин. Даем команду – оставаться на месте, замереть, ждать следующей ночи... Утро наступило – тихо, а около 10 часов утра наши артиллеристы – у них оптика мощная – засекли, как несколько немцев двинулись к позиции своего боевого охранения, как позже выясни­сь, за телами своих погибших солдат. Таким образом, «язык» сам шел в руки. Надо было срочно организовать огневое прикрытие отхода. Наши бойцы захватили трех пленных. Доставили только одного: хотя наши артиллерия и минометы молотили по немецким позициям не переставая, противник весь свой огонь сосредоточил на возможных путях отхода группы... За «языка» было заплачено без малого тридцатью нашими ранеными и убитыми солдатами.

Можно ли сегодня оправдать эти потери? Невозможно.

Лошади на войне

Лошадь – животное верное и терпеливое. Ее впрягли в орудие или в тяжеленную телегу со снарядами, она их и волочит, пока сил хвата­ет или пока самолеты не налетят. Потом выбираешься обратно на доро­гу – лежит, от развороченных внутренностей пар идет, и смотрит на тебя умирающая лошадка с таким укором, что совсем уж тошно делается.

У меня было несколько коней. Особо вспоминаю своего Орлика. Опять же спустя много лет признаю – мой ординарец попросту увел его чуть ли не у самого командира 4-го кавалерийского корпуса Кирилен­ко, штаб которого на ночь задержался в расположении нашего полка. Бравые кавалеристы хватились его поутру, поискали-поискали да пом­чались дальше – ушел конь в неизвестном направлении, потерялся.

Вот это был конь: силен, красавец, предан. Около года у меня слу­жил. Где-то уже при подходе к Одессе, когда надо было уточнить рас­положение переднего края обороны противника, я попал под вне­запный пулеметный обстрел немцев. Конь меня вытащил, но до сих пор помню, как содрогнулось его мощное тело, когда в него попали. Несмотря на ранение, он все же по пахоте, в слякотную погоду – кто представляет, что это такое, тому рассказывать не надо, другим же не объяснишь, – вытащил меня из-под огня. Ветеринар, когда его под­вели к Орлику, сказал, как отрезал: безнадежен...

После уже Одессы разжился новым конем. Так сказать, порекомен­довали: умный, послушный, красивый. Единственный недостаток, который выяснился позже, – как услышит музыку, начинает выделы­вать такие фортеля, что хоть святых выноси. Оказалось, до «призыва на службу» конь выступал в цирке. И перед траншеями «тормозил» –  бельмо на глазу мешало.