Тимошкова Зинаида Силовна
(13.10.1920-4.11.2020)
Зинаида Силовна Тимошкова родилась 13 октября 1920 г. в Москве в семье рабочих. После окончания 8 классов школы в 1938 году поступила в Центральную московскую зубоврачебную школу. После окончания обучения в 1940 году была направлена на работу заведующей зубным кабинетом в 1-ю особую бригаду морской пехоты Балтийского Флота.
Награждена: орденом Красной Звезды, орденом Отечественной войны 2-й степени, медалями «За отвагу», «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», памятным знаком «Защитнику крепости Кронштадта в обороне Ленинграда 1941-1944 гг.», за трудовую доблесть – орденом «Знак почёта» и юбилейными медалями.
Из воспоминаний Зинаиды Силовны:
«Я родилась 13 октября 1920 года в Москве, около Белорусского вокзала, на улице Верхней в доме 32. Жили вчетвером: мама, папа, младшая сестра и я. Мы обе с сестрой воевали: я на Ленинградском фронте, а Тамара под Москвой. В школьные годы я училась средне и после окончания школы не знала, какую профессию выбрать. Пошла в медицинское училище — первый выпуск 1-й Центральной зубоврачебной школы. Я проучилась три года и получила звание зубного врача. После учёбы, в мае 1940 года, меня на Карельский перешеек в 1-ю отдельную бригаду морской пехоты Балтийского флота на Карельский перешеек, где я работала заведующей зубным кабинетом. До начала войны проработала год. В субботу, 21 июня 1941 г., был прекрасный солнечный день! Лучшим ребятам дали увольнительную в Выборг. Счастье было — не могу передать. Ребята готовились, в порядок себя привели: брючки стрелочкой, белоснежные форменки, бескозырочки. Приготовились, уложили все свои вещи, легли спать. Завтра — Выборг.
А 22 июня в 4 часа ночи все вскочили по тревоге. Я в то время была гражданской, но меня тоже подняли. Спросила: «А я-то что? гражданская». А они мне: «Зин, боевая тревога». Сидели, всё ждали, ждали. Потом я ушла спать. В 12 часов ко мне подбежал санитар Назаров и сказал: «Зин, война началась». А он такой шутник был, что я поначалу ему не поверила и ответила: «Что ты выдумываешь?» — «Война началась!» Я сказала: «Ну, хватит болтать-то». пустилась и увидела, что все уже сняли форменки и надели костюмы защитного цвета. Меня тоже переодели. Уже в августе мы участвовали в страшных боях. Пошли по Выборгской земле, потому что находились на Карельском перешейке. Финны воевали против нас. Получилось так: основная часть направилась в Эстонию, а при нашей части была школа младших командиров, с которой я пошла под Выборг. Запомнился страшный первый бой. Мы пришли на место. Лес кругом, непонятно, где передний край, где тыл. Неподалёку сидели ребята, человек пять. И вдруг начался миномётный обстрел, и осколки попали в них. И сразу крик: «Зиночка, помоги!» Между прочим, хочу отметить, у всех раненых первым словом было «мамочка». «Ой, мамочка, Зиночка, санитар, помогите!» Подбегаю и понять не могу, где чья нога, где чья рука, где голова: уже полутрупы лежали. Их положили на носилки и понесли. Настолько было страшно! Только что это были боевые ребята, а после обстрела все остались калеками, а может, кто-то не выжил. Ещё был случай. Нас человек 20 было в подразделении. Вызвал нас командир и сказал: «Товарищи, очень серьёзное задание. Идут только добровольцы, мне нужны 10 человек. Шаг вперёд!» 19 человек шагнули, один остался. «Мне надо 10 человек. Понятно? Отставить!» - сказал командир. Опять все шаг сделали. Командир: «Ладно. Коммунисты, шаг вперёд!». Снова все шагнули. А это тяжелейшее задание было! Он одного спросил: «Ты коммунист?» - «Я буду коммунистом». Вот какой патриотизм был! По своему усмотрению командир отобрал людей, и я, как медик, в эту группу попала. Оказалось, надо было идти в тыл к финнам. Это очень страшно. Мы пошли, уже смеркалось, глухие леса. Шли и держались за ремни друг друга, чтобы не отстать. Даже если noписать надо, всё равно ремни не отпускали. Пришли в тыл к финнам. Поджилки тряслись, мы даже видели их, но они нас не обнаружили. Как и немцы, они каждые 15 минут простреливались. Одного моряка легко ранило. Осталось письмо, где написано: «Зина, помнишь, ты всё время с ним возилась, когда мы выходили из тыла?» Хоть бы один дрогнул или сказал, что не пойдёт, — не было такого. Это было особое наше поколение. Война нас такими сделала, никто не сдавался. Сейчас этого нет...
Тут финны стали нас основательно прижимать. Ребята-краснофлотцы говорили: «Нас учили наступать, и мы не знаем, как отступать». Финны нас окружали. Там были отдельные части леса, подлески. Наши четыре роты распределили. Я, как старшая, должна была обеспечивать медикаментами всех санитаров и сестёр. Каждый в своей роте. Август, дождик шел. Никаких укрытий у нас не было. Я легла около пулемётчика и спросила: «Что дальше-то будет?» А он ответил: «Ты видишь? Там финны. Или они пойдут на нас и окружат, или мы пойдем в наступление». Связи почему-то не было: оборвалась или связного убили по дороге. Солдаты стали земляночку рыть, чтобы медпункт организовать. Вдруг морячок: «Зина, нас окружили! Вперёд, убегай!» Я сказала: «Пока мне комиссар или командир не прикажет, я не уйду. Моё дело — медпункт». И вдруг крик: «Тебя комиссар зовёт». Наш комиссар по фамилии Беленький получил тяжёлое ранение в живот. Как человек грамотный, он знал, что такое ранение почти всегда смертельно. «До госпиталя не довезёшь, он далеко», — сказал мне. Он находился в сознании, правда, еле говорил. «Видишь, какой я, возьми партбилет у меня из кармана, вложи мне пистолет в руку. Делай, что я тебе говорю! Финны наступают, ты сейчас в плен попадёшь, беги!» Я дала ему пистолет в руку, а потом услышала выстрел: он застрелился. Мне сказали: «Беги!» Я бежала, а рядом раненый кричал: «Зиночка не оставляй». А я не могла ничего сделать, убежала в подлесок. Собралась там кучка морячков, и стали прорываться в направлении Московского шоссе. Боже мой, лавина народа отступала!
Наша группа шла в лесу, а по пути — финны. У них цвет защитной формы был почти такой же, как у нас, только у нас он в зелёный больше, а у них в коричневый. Мы их издали увидели: пи махали нам, а мы им. Потом услышали нерусскую речь и поняли, что это финны. Они стрелять стали. Наша кучка, человек 15-20, залегла. Кто-то окликнул меня: «Пулемётчика ранило». Я его осмотрела. Разрывная пуля в лоб. «Зина, я, наверно, ослеп». Повязку наложила
ему на глаза. «Вперёд! Вперёд!» Командир уже организовался. Я бегала, раненых укладывали на повозку, в машины. Вот так мы начали отступление. Вышли на Московское шоссе, нас сгруппировал командир части Чапаев. Остановился,
собрал нас, а у меня слёзы. Не могу забыть, как ребята мне кричали: «Не оставляй нас, Зиночка». Ночь наступила, маленький дождик шёл. Мы все мокрые. Я добросовестно ночью работала. Дежурный предложил: «Зин, ты ляг, отдохни, сними гимнастёрку, мы высушим тебе». Утром начали отступать на Ленинград. Один корабль стоял в заливе, нас должны были туда погрузить. К берегу подошли, погрузились. Кто успел, тот ушёл, кто не успел, остался у финнов. Мы по заливу пошли, и это было страшнее: нас бомбили самолёты. Видно, капитан корабля опытный: лавировал от самолёта то туда, то сюда. Прижались... Как это было страшно! Приплыли в Кронштадт, там нас остановили. По радио произнесли мою фамилию, потому что я добросовестно оказывала помощь. Из Кронштадта — в Ленинград. Наступил сентябрь. Как прибыли в Ленинград, всех морячков перевели в пехоту, но моряками они остались в душе навсегда. Когда моряки поступали ранеными, в кармане всегда лежала ленточка с бескозырки, где было написано название корабля. Нижнее бельё им выдали, но тельняшки они оставили. А сколько их можно носить в блокаду? Моряки сняли свои тельняшки только тогда, когда они сотлели. Так моряк отстаивает свою честь и звание, которое он получил.
8 сентября 1941 г. сомкнулось кольцо, началась блокада Ленинграда. Ночью нас повели на передний край. В Ленинграде было ещё более-менее: питались мы нормально. Уже организовали оборону, весь передний край был освещён немецкими ракетами. Шли, а страшно: непонятно, куда шли. Нас командир вёл. Кто-то сказал: «Он, наверное, предатель эстонский. У тебя есть пистолет? Давай пистолет». Шли и вдруг услышали: «Мать твою, кто идёт?!» Слава Богу, свои! Пришли на передний край. Землянки там были вырыты, сверху настил. Столик из земли, кровать тоже земляная; если кто-то печурку может сообразить, то сообразит, а вместо двери висела плащ-палатка. Немцы сильны ещё были. Они так по нам по нам били! У наших был лимит на снаряды, уже не больно бросали. Потом Бадаевские склады разбомбили, мы видели пожары с переднего края. Я в это время в землянке организовала медпункт. Мы постоянно находились на переднем крае, немцы нас бомбили, агитировали, кричали» «Эй, рус, сдавайся!» Мы голодные сидели. «У нас гречневая каша с тушёнкой, а вы что там хлебаете?» — дразнили нас. Никто не сдавался. Дальше становилось всё тяжелее и тяжелее. В рост нельзя было ходить даже по траншеям: тебя собьют сразу, если не пригнёшься. Все передвижения только ночью. Я в каждую земляночку ходила и смотрела, как мои ребятки живут! Жратвы уже не было, давали два сухих сухаря на сутки. Приезжала кухня два раза в день. Полкотелка, кипяток отрубями замешан — это мы и ели. Снег был почти что чёрный от обстрелов, мы его набирали, разогревали и то, что получалось, называли чаем.
Блокада — это страшная штука. Особенно на переднем крае. Ложились отдыхать, а по тебе вошки ползут — тоже не уснёшь. Страшными были 1942 год и начало 1943 года... Голодно, холодно. Курить тоже было нечего. Ребята, бывало, из телогрейки вату вытаскивали, скручивали цигарку и курили. А потом начались цинга, дизентерия и болезнь - куриная слепота, при которой вечером человек ничего не видит. В тылу, который находился за пять километров, стали варить нам витамины. Варили их так: хвою обдавали кипятком, настаивали. Вешали на нас фляжки с раствором. Я в каждую землянку входила и каждому по полкружечки этого раствора давала против цинги. Над нами постоянно летали «Мессершмитты» с чёрными крестами. Строчили из пулеметов, а мы потом подбирали раненых и убитых. Какие ужасы были... Мне трудно передать, что. творилось. Очень тяжело было. Но всё равно обжились.
Что сказать о патриотизме? Все бесподобно ходили в разведку. Я всегда провожала ребят. Бывало, по два человека ходили, иногда и по пять. Я ребят выстраивала, всем индивидуальные пакеты давала. Женщин было мало, всех целовала и провожала. Обратно не все возвращались. И девчонки в разведку ходили. Одна убитая осталась у немцев, не вернулась. Это было на территории деревни Московская Славянка во время блокады Ленинграда.
Расскажу ещё случай. Наших самолётов не было видно. Вдруг над передним краем завис наш самолёт. Все закричали: «Ах, самолёт!» Вдруг — трах-тарарах! — на наших глазах он загорелся и стал падать на нейтральную зону между нами и немцами. Уже стемнело, самолёт догорел. Я поползла туда, чтобы посмотреть, что там есть, взяла с собой санитара. Нашли один обгорелый труп и тяжело раненого второго лётчика, просто так не дотащить. Рядом находился Ижорский завод, на котором нам сделали волокуши (носилки). На волокуше лётчика привезли в медпункт, перевязали, отправили дальше. Это случилось в 1942 году. Потом мы оттаяли немножечко, нам хлебушка прибавили. Бывало, праздники какие-то отмечали, по 100 граммов спирта давали. В блокаду нам прислали закрытые баночки — сухой спирт, чтобы пищу подогревать. А пищи-то не было никакой. Какая пища? Полкотелка. Что сделали ребята? Сразу всё выжали, а там спирт получился, его выпили. И это пошло на пользу. Противогазы дали. Оттуда тоже всё выжали и выпили. Хорошо, что ним они не пригодились.
Мы находились на переднем крае, а Ленинград — позади, больше трёх километров. Раненых отвозили в госпиталь в Ленинград. Однажды я ехала по Международному проспекту, и начался обстрел. На моих глазах разрушилось здание, и с самого высокого этажа вылетел ребёнок. Я видела, что он был одет в беленькую рубашечку и красненькие рейтузики. Летел вместе с обломками, ничего от этого ребёнка не осталось... По Ленинграду ехали — кругом живые трупы шагали, еле-еле двигались. Кто-то саночки вёз, видно, с трупом, завёрнутым кое-как в простынку. Водопровод не работал, люди шли к Неве с бидонами. Мы отвозили раненых в город, после этого ехали обратно, к себе в землянки. Землянки были хорошие, глубокие, длинные. Вот как всё в них организовывалось: сначала сортировка раненых, дальше операционная и тут же эвакоотделение. Все помещения сообщались вместе. Потом на несколько дней вышли на отдых. Устроили банный день. Полковник пришёл из части проверять. Я очень добросовестная, хоть на отдых вышла, а продолжала работать: там шину сняли, там шину наложили. Полковник: «Кто это у вас? Срочно и тыл отправить! Пусть отдохнёт». Так я его послушала и в тыл пошла. Мы на переднем крае все были такие!
Я ездила по частям с зубным кабинетом. Во время боёв была заместителем начальника эвакогоспиталя. Помню, однажды в моё ночное дежурство пришёл старшина и сказал: «Зин, я» устал». Я: «Видишь, там носилки свободные, ляг, отдохни». Лёг он. Начался обстрел — половины землянки нет. Только что разговаривали со старшиной, а он уже убит. Так много раненых было! Машины из Ленинграда приезжали одна за одной, эвакуировали раненых. Но потом перед наступлением, прибыли морячки-сибиряки. Нам на переднем крае стали давать больше еды, кашку стали давать... Мы-то понимали, что готовимся к прорыву блокады. Меня к тому времени уже перевели в медико-санитарный батальон. До меня был зубной врач, что-то он там натворил, и меня с переднего края сняли — и в медсанбат, подальше в тыл. Такой солнечный день перед наступлением был, морячки пришли. Не могу не отметить до чего ж русский народ выносливый! Еле-еле двигались мальчики, бывшие морячки. Ни кораблях паёк у них был больше и лучше, туда подбирали здоровых ребят. А эти были такие истощённые — страшно смотреть. На прорыв блокады ребята как развернули свои плечи сухие, как крикнули: «Вперёд! За Родину, за Сталина!» Как рванули и не остановились. Ни на минуту не остановились. Такие больные были все, но воевали за Родину. Снег вокруг, но ничто не могло их остановить! Никто не сдался!
Раненых было много. 6 февраля 1943 г. мы пришли в большое село. Собрались там наш медсанбат и ещё два госпиталя, потому что в селе были места, куда раненых класть. Там установили знаки, по которым ориентировались, какой дивизии куда идти. Пока раненые поступали, комбат приказал мне регулировать движение, чтобы наши бойцы шли сюда. Вдруг я увидела летящий немецкий самолёт и доложила об этом комбату. Он: «Можем это разведчик?» Я: «Не знаю, он низко летел над нами». А мы уже палатки развернули, дома освободили, всё для раненых приготовили. Через несколько минут штук 10 самолётов с чёрными крестами — на нас, на медсанбат и госпиталь. Половину персонала перебили и раненых. Господи, ужасно страшно было. Медсестру ранило, мы в избушку её положили, смотрим половина туловища здесь, половина — на улице. Кошмар! Самолёты улетели, мы огляделись: раненых бесконечное количество. Минут через 7-10 случился второй налёт, и ещё столько же по нам били. А ведь стояли белые машины с красными крестами наверху. Никого немцы не щадили. Нас, медиков от медсанбата, осталось всего ничего.
В палатке была операционная, там — симпатичная врач-хирург. Зашли: её полголовы на полу, а раненый на носилках рядом целый. Как отправлять раненых? Дорог не было. Легкораненых, которые могли идти, отправляли пешком. Потом привели лошадей, и мы стали тяжелораненых укладывать в сани по два человека и отправлять. Дорогу пробили как-то, стали появляться машины. Вошли в следующее село, там разрушенных домов было ещё больше. Мы пришли ночью, остановились в одном доме. Утро, завтрак. Старшина притащил большой чугун с картошкой, а сзади шла хозяйка с двумя ведёрочками огурцов и квашеной капусты. Вкуснее, чем это всё, не было ничего на свете. Потихонечку продвигались вперёд. Шли ночью. И однажды в деревне Вязы увидели виселицу, а на ней — четверо повешенных партизан. Это так страшно!
Со своим мужем я познакомилась, будучи на фронте, в 1944 году. Когда мы останавливались, мне всегда сразу землянку новую рыли. Я одна, меня все знали, по полкам ездила, когда была на отдыхе: то в этот, то в другой. Ко мне подошёл связной: «Доктор, к нам нового начальника связи прислали, а у него разболелся зуб». Я ответила: «Пусть приходит». И вот зашёл в землянку высокий интересный майор, красивый — мне так показалось. У него была большая опухоль. У него и так нос здоровый был, а тут ещё больше стал. Я: «Товарищ майор, надо зуб удалять». Майор: «Делайте что-нибудь». Я как рванула — зуба нет. Так и познакомились. Встречаться стали уже в конце войны, а поженились в 1946 году. Во время войны встречались с ним. Нас бомбили сильно. Как-то раз притихли чуть-чуть, он на лошади приехал, спросил: «Ты жива?» — «Жива». Поцеловал и обратно к себе, в связь.
Перешли границу и попали на территорию Прибалтики, там тоже всё разрушено было. В Прибалтике нас неважно встречали, очень неважно. А вот когда мы вошли в Чехословакию, чехи нас буквально носили на руках. Война очень долгой была. Но мы и на свидания ходили. Бывало, в землянке встречались. Помню, когда находились во втором эшелоне, решили открыть клуб офицеров. Но клуба не получилось, всё время в боях.
Смех и грех. Однажды мы стояли в каком-то городе на отдыхе. Внезапно в части умер человек, какой-то связист. Моего будущего мужа послали в тыл, чтобы узнать, что случилось, собственной ли смертью умер. Я в эвакогоспитале была. Мне приказали: «Поезжай туда, возьми труп». Приехали, положили труп. Ехать надо было в гору, а у нас лошадь распряглась. Повозочный был ленинградский парень, ни он не умел запрягать, ни я. Лошадь — туда, а я в телеге с трупом еду обратно. Повозочный схватился за оглоблю и за дугу держал. И опять: лошадь туда, а мы обратно. У него слёзы на глазах от смеха и от страха, у меня тоже. Не знаем, как запрячь. А он мне: «Только никому не говори, что я не умею лошадей запрягать, а то на передний край пошлют». Навстречу нам ехала машина, там солдаты. Остановились около нас, за животы держались и ржали, что мы не могли выехать. Один старшина сжалился над нами, взял, запряг, и мы поехали дальше.
Примерно 7 мая 1945 г. наша часть стояла в Германии. И вдруг приказ. Командование молниеносно подняло всю часть, очень быстро стали продвигаться вперёд. У нас был второй эшелон, потому что были тяжелораненые, которых потом эвакуировали. Я осталась там. Раненые пришли в себя, это было уже 9 мая. Я поехала их эвакуировать. Подъехала к городу Кан, а там все стреляют вверх. «Десант высадился», — подумала! Приехала в сортировку и сказала: «Девочки, принимайте скорее раненых. Десант, наверно» Они: «Ха-ха, десант... Война кончилась!» Я: «Глупость какая, принимайте раненых, я поеду обратно. Почему стреляют?» — «Радуются!» Поймала листовку, прочитала и только тогда поверила. На подножку машины встала, раненых сдала, орала не своим голосом: «Война кончилась!» 10 километров мы так ехали. Подъехали к нашей части, медсанбату, все вперед ушли. Подбежала, закричала: «Война кончилась!» У нас хирург был. Он сказал мне: «Зиночка, так нельзя шутить». Я: «Какая шутка? Война кончилась!» Он: «Зиночка, это очень серьёзно». Я отдала ему листовки: «Вот, смотрите!» Он заплакал. Наш начальник аптеки был скрягой, не мог спирта лишнего дать, а тут: «Ребята, ставьте столы». Поставили столы, он вытащил большие бутылки спирта, вино хорошее нам дал, коньячку поставил, гранёные стаканы вытащил. Ой, радости! Погода была чудесная, у них пионы уже цвели. А у нас уже трофеи, мы в гражданское оделись. Отпраздновали День Победы.
Потом, когда война совсем закончилась, в ресторане в Чехословакии мы устроил» совместный бал в честь Победы. Большой ресторан, там наши и чехи собрались. Столы был» накрыты. Рюмки подавал Петька. Муж сказал: «Петь, ты как стол накрыл? Кто сейчас из рюмок пьёт? Давай стаканы. Война кончилась, а ты нам рюмочки!» А наши умеют выпить, между прочим. Муж очень весёлый был, заводной. По полстакана налил: «За Сталина!». Чехи: «За Сталина!». Муж: «До дна!». Чехи: «До дна!». Выпили. Чехи уже напились, а нашим хоть бы хны. Муж: «Петька, наливай! За Бенеша (Э. Бенеш – президент Чехословакии в изгнании, во время войны находился в Лондоне) до дна!» Чехи за Бенеша «До дна!» Муж: «За Конева до дна!» Чехи уже все под столом лежали, а наши смеялись.